Павел Бирюков - Биография Л.Н.Толстого. Том 3
Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь, – жизнь моя была обычная дрянная жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют… А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно по крайней мере то, что, несмотря на свою пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал, хоть немного, понимать и любить Его.
Все это пишу я не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им некоторую важность. Если уж это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить во вред людям.
Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все и только то, что действительно может быть полезно людям.
4) Право издания моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки прошу моих наследников передать обществу, т. е. отказаться от авторского права. Но только прошу об этом, а никак не завещаю. Сделать это хорошо. Хорошо это будет и для вас; не сделаете – это ваше дело – значит, вы не готовы это сделать. То, что мои сочинения продавались эти последние девять лет, было для меня самым тяжелым делом в жизни.
5) Еще и главное, прошу всех и близких и дальних не хвалить меня (я знаю, что это будут делать, потому что делали и при жизни самым нехорошим образом), а если уж хотят заниматься моими писаниями, то – вникнуть в те места из них, в которых, я знаю, говорила через меня Божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал себя проводником воли Божией. Часто я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохождение их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, который они получили от меня, могли питаться ими. В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них и никак не хвалить.
Вот и все.
Лев Толстой».
Лев Николаевич просит еще написать здесь, что Страхова он разумел Ник. Ник., теперь умершего.
Завещание это было в первый раз напечатано в «Толстовском ежегоднике» 1912 г. Старший сын Л. Н-ча, Сергей Львович Толстой, давший рукопись этого завещания в «Ежегодник», сопроводил этот документ примечанием такого содержания:
«Помещаемая здесь выдержка из дневника Л. Н. Толстого есть первое его письменное завещательное распоряжение. Пожелания, выраженные в этом дневнике, изложены им еще раз в дневнике 1907 года». Лишь в сентябре 1909 года, в Крекшине, Московской губернии, он впервые написал формальное завещание, за подписью свидетелей:
«Дневник 27-го марта 1895 года хранился в трех экземплярах: один – у покойной сестры моей, Марьи Львовны (Оболенской), один – у В. Г. Черткова и один – у меня. Копия, хранящаяся у меня, написана рукою кн. Н. Л. Оболенского (мужа моей сестры) и передана мне им по поручению отца. Не знаю, где хранится подлинник. Так как это завещание было доверено, между прочим, и мне, я считаю себя вправе опубликовать его. Перепечатывать его не запрещается».
Художественные проекты не переставали занимать душу и ум Л. Н-ча. В апреле он записывает в своем дневнике:
«Шел подле Александровского сада и вдруг с удивительной ясностью и восторгом представил себе роман, как наш брат, образованный, бежит с переселенцами от жены и увез с кормилицей сына. Жил чистой рабочей жизнью и там воспитал его. И как сын поехал к выписавшей его матери, живущей во всю роскошь развратной городской жизнью.
Удивительно хорошо мог бы написать. По крайней мере так показалось».
Эту весну Л. Н-ч долго не уезжал в Ясную. Относясь с особенною заботою к здоровью своей жены, душевно страдавшей от смерти ребенка, он оставался с ней в Москве, где С. А-не нужны были советы врачей. Кроме того, ей тяжело было возвращение в Ясную Поляну, где все так напоминало жизнерадостного мальчика, и она, по возможности, оттягивала это возвращение. Л. Н-ч, пользуясь вынужденным бездействием в Москве, стал учиться ездить на велосипеде. Об этом он записывает в своем дневнике:
«За это время начал учиться в манеже ездить на велосипеде. Очень странно, зачем меня тянет делать это. N отговаривал меня и огорчался, что я езжу, а мне не совестно. Напротив, чувствую, что тут есть естественное юродство: что мне все равно, что думают; да и просто безгрешно-ребячески веселит».
Слух об этом новом увлечении Л. Н-ча скоро проник в печать. Вероятно, В. Г. Чертков запросил об этом Л. Н-ча, потому что в одном из писем к нему Л. Н-ч пишет так:
«Велосипед же не смущает меня, несмотря на укоризны, очень полезные, Евгения Ивановича, во-первых, потому, что денег при этом не трачу, во-вторых, потому, что когда я вожу воду, мне всегда радостно, когда меня увидят, а когда увидят на велосипеде – стыдно».
Так как здоровье С. А. внушало серьезные опасения, то в семье серьезно обсуждался вопрос, не ехать ли с ней за границу. На эти слухи Л. Н-ч в том же письме отвечает Черткову:
«Что мы будем делать, где жить – не знаю. Знаю, что С. мучительно ехать в Ясную, и то мы собирались в Кисловодск, то за границу. Теперь оставили вопрос нерешенным. Я, к сожалению, не имею мнения, мне все равно, хоть в Москве. Только когда решили на Кавказ, я посоветовал Германию. И спокойнее там, и мальчикам польза».
Мы уже упоминали в предыдущей главе о том, что в эту зиму Л. Н-ча посетил странник-старовер из Сибири. Беседы с ним часто доставляли большое удовлетворение Л. Н-чу, и вот он записывает в своем дневнике впечатления от одной из таких бесед. Странника этого звали Кузьмич.
Кузьмич беседовал о спасении:
«Если ты не научишь людей, за это не ответишь, а если сам себя не научишь, за это ответишь».
«Это страшно сильно. И склоняюсь в светлые минуты думать, что все дело в проявлении в себе любви, для чего нужно только устранять соблазны. А устранишь соблазны, и проявится любовь, она потребует дела, будет ли это просвещение всего мира или приручение и смягчение паука. Все равно важно».
Интересны мысли, возбужденные в Л. Н-че его собственной фотографией.
«Вчера видел свой портрет, и он поразил меня своей старостью. Мало остается время. Отец, помоги мне употребить его на дело Твое.
